Неточные совпадения
Воспоминание обо всем, что случилось с нею
после болезни: примирение с мужем, разрыв, известие о ране Вронского, его появление, приготовление к разводу,
отъезд из дома мужа, прощанье с сыном — всё это казалось ей горячечным сном, от которого она проснулась одна с Вронским за границей.
Княжне Кити Щербацкой было восьмнадцать лет. Она выезжала первую зиму. Успехи ее в свете были больше, чем обеих ее старших сестер, и больше, чем даже ожидала княгиня. Мало того, что юноши, танцующие на московских балах, почти все были влюблены в Кити, уже в первую зиму представились две серьезные партии: Левин и, тотчас же
после его
отъезда, граф Вронский.
Вместе с путешественником было доложено о приезде губернского предводителя, явившегося и Петербург и с которым нужно было переговорить.
После его
отъезда нужно было докончить занятия будничные с правителем дел и еще надо было съездить по серьезному и важному делу к одному значительному лицу. Алексей Александрович только успел вернуться к пяти часам, времени своего обеда, и, пообедав с правителем дел, пригласил его с собой вместе ехать на дачу и на скачки.
После нашего
отъезда, как мне потом рассказывали люди, оставшиеся в деревне, она очень скучала от безделья.
— Да уж три раза приходила. Впервой я ее увидал в самый день похорон, час спустя
после кладбища. Это было накануне моего
отъезда сюда. Второй раз третьего дня, в дороге, на рассвете, на станции Малой Вишере; а в третий раз, два часа тому назад, на квартире, где я стою, в комнате; я был один.
После его
отъезда Самгину показалось, что Лидия стала еще заметнее избегать встреч с ним глаз на глаз.
Летом, на другой год
после смерти Бориса, когда Лидии минуло двенадцать лет, Игорь Туробоев отказался учиться в военной школе и должен был ехать в какую-то другую, в Петербург. И вот, за несколько дней до его
отъезда, во время завтрака, Лидия решительно заявила отцу, что она любит Игоря, не может без него жить и не хочет, чтоб он учился в другом городе.
После нескольких месяцев тюрьмы ее сослали в глухой городок Вятской губернии. Перед
отъездом в ссылку она стала скромнее одеваться, обрезала пышные свои волосы и сказала...
Через час
после его
отъезда она по-прежнему уже пела: Ненаглядный ты мой, как люблю я тебя!
Заметив, что Викентьев несколько покраснел от этого предостережения, как будто обиделся тем, что в нем предполагают недостаток такта, и что и мать его закусила немного нижнюю губу и стала слегка бить такт ботинкой, Татьяна Марковна перешла в дружеский тон, потрепала «милого Николеньку» по плечу и прибавила, что сама знает, как напрасны эти слова, но что говорит их по привычке старой бабы — читать мораль.
После того она тихо, про себя вздохнула и уже ничего не говорила до
отъезда гостей.
В день
отъезда,
после обеда, он выждал ее в сенях. Она вспыхнула, увидав его, и хотела пройти мимо, указывая глазами на открытую дверь в девичью, но он удержал ее.
Так жила она до 16-ти лет. Когда же ей минуло 16 лет, к ее барышням приехал их племянник — студент, богатый князь, и Катюша, не смея ни ему ни даже себе признаться в этом, влюбилась в него. Потом через два года этот самый племянник заехал по дороге на войну к тетушкам, пробыл у них четыре дня и накануне своего
отъезда соблазнил Катюшу и, сунув ей в последний день сторублевую бумажку, уехал. Через пять месяцев
после его
отъезда она узнала наверное, что она беременна.
— Ах, не спрашивайте, пожалуйста! — жеманно отвечала Хиония Алексеевна. — Вы знаете мой проклятый характер…
После вашего
отъезда доктор посоветовал ехать на воды — вот я и отправилась. У меня уж такой характер. А здесь встречаю Софью Игнатьевну… случайно познакомились…
— А-ай! — закричала старушонка, но Мити и след простыл; он побежал что было силы в дом Морозовой. Это именно было то время, когда Грушенька укатила в Мокрое, прошло не более четверти часа
после ее
отъезда. Феня сидела со своею бабушкой, кухаркой Матреной, в кухне, когда вдруг вбежал «капитан». Увидав его, Феня закричала благим матом.
— А между тем, — продолжал он
после небольшого молчания, — в молодости моей какие возбуждал я ожидания! Какое высокое мнение я сам питал о своей особе перед
отъездом за границу, да и в первое время
после возвращения! Ну, за границей я держал ухо востро, все особнячком пробирался, как оно и следует нашему брату, который все смекает себе, смекает, а под конец, смотришь, — ни аза не смекнул!
Отец мой сильно к ней привязался и
после моего
отъезда из деревни хотел даже жениться на ней, но она сама не согласилась быть его женой, несмотря на его просьбы.
Один закоснелый сармат, старик, уланский офицер при Понятовском, делавший часть наполеоновских походов, получил в 1837 году дозволение возвратиться в свои литовские поместья. Накануне
отъезда старик позвал меня и несколько поляков отобедать.
После обеда мой кавалерист подошел ко мне с бокалом, обнял меня и с военным простодушием сказал мне на ухо: «Да зачем же вы, русский?!» Я не отвечал ни слова, но замечание это сильно запало мне в грудь. Я понял, что этому поколению нельзя было освободить Польшу.
— Плохо, — сказал он, — мир кончается, — раскрыл свою записную книжку и вписал: «
После пятнадцатилетней практики в первый раз встретил человека, который не взял денег, да еще будучи на
отъезде».
Я жил с Витбергом в одном доме два года и
после остался до самого
отъезда постоянно в сношениях с ним. Он не спас насущного куска хлеба; семья его жила в самой страшной бедности.
Через несколько месяцев
после его
отъезда в Петербург в 1840 году приехали и мы туда.
…Между тем прошли месяцы, прошла и зима; никто мне не напоминал об
отъезде, меня забыли, и я уже перестал быть sur le qui vive, [настороже (фр.).] особенно
после следующей встречи.
Но
после моего
отъезда старейшины города Цюриха узнали, что я вовсе не русский граф, а русский эмигрант и к тому же приятель с радикальной партией, которую они терпеть не могли, да еще и с социалистами, которых они ненавидели, и, что хуже всего этого вместе, что я человек нерелигиозный и открыто признаюсь в этом.
Отец мой строго взглянул на меня и замял разговор. Граф геройски поправил дело, он сказал, обращаясь к моему отцу, что «ему нравятся такие патриотические чувства». Отцу моему они не понравились, и он мне задал
после его
отъезда страшную гонку. «Вот что значит говорить очертя голову обо всем, чего ты не понимаешь и не можешь понять; граф из верности своему королю служил нашему императору». Действительно, я этого не понимал.
Все остались в каком-то поднятом, тихо торжественном настроении. Точно
после праздничного богослужения,
после крестин или
отъезда невесты у всех было полно на душе, все перебирали подробности и примыкали к грозному, безответному — «а что дальше?».
Вечером он уехал, ласково простившись со всеми, крепко обняв меня. Я вышел за ворота и видел, как он трясся на телеге, разминавшей колесами кочки мерзлой грязи. Тотчас
после его
отъезда бабушка принялась мыть и чистить грязную комнату, а я нарочно ходил из угла в угол и мешал ей.
Так, когда вследствие высочайшего манифеста из тюрьмы выпускается на участки сразу около тысячи новых поселенцев, то процент бессемейных в колонии повышается; когда же, как это случилось вскоре
после моего
отъезда, сахалинским поселенцам разрешено было работать на Уссурийском участке Сибирской железной дороги, то процент этот понизился.
Кроме того, и самый этот факт тогдашнего
отъезда весьма не замечателен сам по себе, чтоб о нем помнить,
после двадцати с лишком лет, даже знавшим близко Павлищева, не говоря уже о господине Бурдовском, который тогда и не родился.
Кой-кому, очень немногим интересующимся, стало известно по каким-то слухам, что Настасья Филипповна на другой же день
после Екатерингофа бежала, исчезла, и что будто бы выследили наконец, что она отправилась в Москву; так что и в
отъезде Рогожина в Москву стали находить некоторое совпадение с этим слухом.
Не могу тебе ничего сказать важного,
после твоего
отъезда, кажется, по несчастью или по счастью, все в том же положении; мои заботы — о ремонте, [Ремонт — покупка лошадей, деятельность Пущина по службе в Конной артиллерии.] кроме многих других, которые непременно сопряжены с моим существованием.
Опять из Туринска приветствую тебя, любезный, милый друг Евгений. Опять горестная весть отсюда: я не застал Ивашева. Он скоропостижно умер 27 декабря вечером и похоронен в тот самый день, когда в прошлом году на наших руках скончалась Камилла Петровна. В Тобольске это известие меня не застало: письмо Басаргина, где он просил меня возвратиться скорее, пришло два дни
после моего
отъезда. В Ялуторовске дошла до меня эта печальная истина — я тотчас в сани и сюда…
Он, например, не тронул Кусицына, залившего ему сала за шкуру в заседании третьей декады, и не выругал его перед своими
после его
отъезда, а так, спустя денька два, начал при каждом удобном случае представлять его филантропию в жалко смешном виде.
После его
отъезда Евгения Петровна в десятый раз принялась расспрашивать старуху о житье Лизы и все никак не брала в толк ее рассказа.
— Давно. Я всего только два письма имел от него из Москвы; одно вскоре
после его
отъезда, так в конце сентября, а другое в октябре; он на мое имя выслал дочери какие-то безделушки.
В тот день, когда Наташа объявила мне, что знает про
отъезд (это было с неделю
после разговора моего с князем), он вбежал ко мне в отчаянии, обнял меня, упал ко мне на грудь и зарыдал как ребенок. Я молчал и ждал, что он скажет.
Да, бог мне помог! В полчаса моего отсутствия случилось у Наташи такое происшествие, которое бы могло совсем убить ее, если б мы с доктором не подоспели вовремя. Не прошло и четверти часа
после моего
отъезда, как вошел князь. Он только что проводил своих и явился к Наташе прямо с железной дороги. Этот визит, вероятно, уже давно был решен и обдуман им. Наташа сама рассказывала мне потом, что в первое мгновение она даже и не удивилась князю. «Мой ум помешался», — говорила она.
Он знал, конечно, что все эти завещания вздор, что Марья Петровна пишет их от нечего делать, что она на следующей же неделе, немедленно
после их
отъезда, еще два завещания напишет, но какая-то робкая и вместе с тем беспокойная мысль шевелилась у него в голове.
Долго еще шумели и грабили опричники, и когда поехали они, навьючив лошадей тяжелою добычей, то еще долго
после их
отъезда видно было зарево над местом, где недавно стоял дом Дружины Андреевича; и Москва-река, протекая мимо, до самого утра играла огненными струями, как растопленным золотом.
По
отъезде литовских
послов, накануне дня, назначенного для торжественной казни, московские люди с ужасом увидели ее приготовления.
Иван Васильевич, дорожа мнением иностранных держав, положил подождать
отъезда бывших тогда в Москве литовских
послов и учинить осужденным в один день общую казнь; а дабы действие ее было поразительнее и устрашило бы мятежников на будущее время, казни сей надлежало совершиться в Москве, в виду всего народа.
Но наконец узнать все-таки привелось. Пришло от Петеньки письмо, в котором он уведомлял о своем предстоящем
отъезде в одну из дальних губерний и спрашивал, будет ли папенька высылать ему содержание в новом его положении. Весь день
после этого Порфирий Владимирыч находился в видимом недоумении, сновал из комнаты в комнату, заглядывал в образную, крестился и охал. К вечеру, однако ж, собрался с духом и написал...
После обеда Порфирий Владимирыч удалился спать, услав предварительно Евпраксеюшку на село к попу; Арина Петровна, отложив
отъезд в Погорелку, тоже ушла в свою комнату и, усевшись в кресло, дремала. Петенька счел это время самым благоприятным, чтоб попытать счастья у бабушки, и отправился к ней.
Наша правдивая история близится к концу. Через некоторое время, когда Матвей несколько узнал язык, он перешел работать на ферму к дюжему немцу, который, сам страшный силач, ценил и в Матвее его силу. Здесь Матвей ознакомился с машинами, и уже на следующую весну Нилов, перед своим
отъездом, пристроил его в еврейской колонии инструктором. Сам Нилов уехал, обещав написать Матвею
после приезда.
Жители кумыцкого аула Таш-Кичу, питавшие большое уважение к Хаджи-Мурату и много раз приезжавшие в укрепление, чтобы только взглянуть на знаменитого наиба, за три дня до
отъезда Хаджи-Мурата послали к нему
послов просить его в пятницу в их мечеть.
Вскоре отец отправился скупать пеньку, а на другой день
после его
отъезда, рано утром, Матвея разбудила песня в саду под его окном.
Последние дни перед свадьбой, первые дни
после свадьбы и, наконец, слишком двухнедельный
отъезд в Багрово дали возможность Калмыку вполне овладеть своим почти умирающим барином, и первый взгляд на сидящего в креслах лакея, чего прежде никогда не бывало, открыл Софье Николавне настоящее положение дел.
Оказалось, что Филатр был назначен в колонию прокаженных, миль двести от Леге, вверх по течению Тавассы, куда и отправился с женой вскоре
после моего
отъезда в Европу. Мы разминулись на несколько дней всего.
На другой день
после его
отъезда Литвинов отправил к ней письмо, первое
после их разлуки.
На другой же день
после его
отъезда лакейчонки, начав убирать переднюю, нашли в ящике, в столе, тщательно обернутую бумагу, по рассмотрении которой конторщиком она оказалась Патрикеевой вольною.
Ольга Федотовна, доходя в своих рассказах до этого события, всегда впадала в какой-то смешанный трагикомический тон повествования. Трагическое тут всегда принадлежало бабушке, а комическое — трубачу, которого месяца через три
после своего
отъезда привез Патрикей Семеныч. Я запишу этот рассказ так, как его слышала из уст самой пестуньи бабушкиной старости и моего детства.
Рогожин, по
отъезде бабушки, заехал домой и сидел однажды у себя в сенном чулане и в одно и то же время читал какую-то книгу, ел квас со свеклою и бил ложкою по лбам налезавших на него со всех сторон ребят. В это самое время пред открытыми дверями его сеней остановилась вскачь прибежавшая лошадь, и с нее спрыгнул
посол из Протозанова.